Разгон Лев - Плен В Своем Отечестве
ЛЕВ ЭММАНУИЛОВИЧ РАЗГОН
ПЛЕН В СВОЕМ ОТЕЧЕСТВЕ
Никогда не забуду шока, испытанного мною, когда я в страшно-известном доме
на Лубянской площади знакомился с делами всей своей семьи. Потрясение было
вызвано не тем, что я узнал. Я это знал уже и раньше. Я рассматривал дела
шестерых людей, из которых трое были расстреляны, а остальные попали в
мясорубку, которая вошла во все словари мира под названием ГУЛАГ. Погибли не
все, остался в живых я, и мне судьбой приуготовлена обязанность рассказать то,
что я знаю.
А что я знаю? Отчаянье охватило меня на Лубянке от сознания, что когда -
как будет, наверное, сказано "уступая требованиям общественности",- будут
открыты пресловутые Архивы КГБ, то там ни родные погибших, ни исследователи не
найдут ничего, кроме нескольких бумажек: арестован, признался в преступлении,
приговорен к расстрелу, приговор приведен в исполнение. Или же "Особым
совещанием" или "тройкой", не судом (суд знал только один приговор-расстрел),
приговорен за установленные преступления к 8 или 10 годам
"исправительно-трудового лагеря". И - все. 1-ю ведь история жизни и смерти
любого из неизвестного до сих пор количества жертв "незаконных репрессий" (как
деликатно именуют везде массовые убийства) не укладывается в десяток, а то и
меньше бумажек, вложенных в тоненькую папку,- такие, какие я рассматривал в
доме No 2 по Лубянской площади.
Зимой 1950 года я коротал свои арестантские дни в Георгиевской пересыльной
тюрьме, ожидая, когда меня этапом отправят куда-нибудь в северные лагеря
отбывать свой недавно полученный новый десятилетний срок. Камера была большая,
народ в ней был хороший - уголовных содержали отдельно,- и я с неиссякающим
интересом присматривался и прислушивался к" своим сокамерникам. Каждый из них
был интересен, о каждом можно рассказать много значительного. Но навсегда мне
запомнился старик-водопроводчик, с которым я очутился рядом на нарах.
Собственно, стариком он не был - просто весьма пожилой, спокойный и
рассудительный человек.
- Каждого из вас мне жалко,- как-то сказал он мне.- Все вы пропадаете ни
за что. Я-то хоть за дело сюда попал, мне жаловаться не на кого.
Это уже было совсем интересно. Такие признания можно было встретить очень
редко.
- Так за что же вы сидите?- спросил я, нарушив тюремную этику: не
спрашивать о деле.
- Совершил я, по-ихнему, преступление и попался по глупости как куренок!
И я выслушал историю моего сокамерника. Был он водопроводным мастером в
Ессентуках. И не просто мастером, а отвечал за большой участок водопроводной
сети курортного города. Конечно, работать было трудно, потому что
бестолковщина, никаких материалов не давали, начальство плевать хотело на все,
и он, не выдержав такого бардака, в сердцах взял и написал несколько' открыток
в Москву в самые что ни на есть "главные места": и в ЦК, и в "Правду", и в
Совет Министров. Все написал как есть. Конечно, не подписался - чего самому
голову под топор подставлять?.. Ответа не получил и начал писать снова. И уже
не только о водопроводных и всяких коммунальных делах, а обо всем, что
творилось на его глазах: и о разорении людей, и паразитах-начальниках, и о
том, что все берут за все взятки и ничего не делают.
- И вошел, понимаешь, как-то во вкус этого дела. Покупаю несколько
десятков открыток и почти каждый день пишу. И уже обо всем пишу, не о
Ессентуках только, а о разбое, что идет по всей стране. И про коллективизацию
напомнил, и про тридцать седьмой год, и как от немцев бегали, и кто из
нач